О некоторых загадках русского языка

Как же возникает в быту вторая форма? А вот как.

На днях я случайно услышал фразу: «В нашей заводской столовой хорошие супа...» Почему говоривший сказал «супа», а.не «супы»?

Может быть, кто-нибудь мне скажет: «Так говорят люди, не знающие грамматики». Допустим. Но почему же тогда никто из тех же людей, «не знающих грамматики», не скажет вместо «трупы» — «трупа»?

В свое время, когда я пришел в военкомат сниматься с военного учета по возрасту, сотрудница в окошечке, взяв мой паспорт и повестку, сказала своей соседке: «Маня! Возраста пришли...» Почему она сказала «возраста», а не «возрасты»? Но оставим это на ее совести.

Выводы.

«Вторая форма» продолжает наступление. Кто знает: может быть, через сто лет «инженера» или «офицера? — получат «права гражданства» в нашем языке!..

* * *

«Я взял стакана...»

Эту фразу я услыхал от одного знакомого нерусской национальности.

Услыхал и подумал: а почему он так сказал? И сразу передо мной предстала одна удивительная особенность русского языка, — особенность, которой нет ни в одном другом языке.

А именно: винительный падеж слов мужского рода зависит от того, относится он к неодушевленному предмету или к одушевленному; в первом случае он совпадает с именительным падежом, а во втором — с родительным.

Поясню примерами.

Мы говорим: «Я вижу бук» (дерево), но «я вижу быка», «я вижу хлеб», но «я вижу Глеба», «я вижу салат», но «я вижу солдата», «я вижу дуб-великан», но «я вижу лесоруба-великана», — и т. д.

Приведу еще более разительные примеры: «Я встретил знакомого москвича, который недавно купил «Москвич»... «Я спросил своего вагонного спутника, видел ли он искусственный спутник Земли...»

Итак — существует точное правило. А исключения? Есть и исключения. Они связаны преимущественно с теми обстоятельствами, когда одушевленный предмет перестает быть одушевленным: «Я съел вареного рака», «я начал есть маринованного судака», «я ем жареного гуся»...Во всех приведенных случаях, казалось бы, следовало сказать: «Я съел вареный рак», «я начал есть маринованный судак», «я ем жареный гусь»... Ведь я ем всё это не в живом виде. Однако мы, очевидно, по знакомому нам «закону инерции речи», говорим так, как говорили о предмете, когда он был одушевленным.